Дочитал книжку Лосева

[allocco]

Вот у меня в компьютере открыто два окна — в одном книга, а в другом — файл, куда я копирую понравившиеся отрывки. По мере чтения файл разрастался и сейчас достиг каких-то невероятных размеров. Впрочем, и книга немаленькая.

Так что подробно рассказывать про неё бесполезно, всё равно я какие-то важные вещи упущу. Тем не менее, мне было необыкновенно интересно прочесть и про ленинградскую литературу 30-70-х годов, и про русскую литературу в изгнании, в эмиграции.

Столкновения с советской властью Лосев описывает скорее иронически, но не без ненависти. Что приятно — он не старается быть объективным. Вот он пишет, например, про свой отъезд в Америку (Лосев эмигрировал в 1976 году):

За исключением военкоматской крысы и таможенника, который уже в последний момент в аэропорту с нескрываемым садистским удовольствием, глядя на наших кашляющих, чихающих, температурящих детей, отобрал у нас детские лекарства, никто в связи с отъездом нас не оскорблял и не обижал.

В целом, мне показалось, что поэты–друзья Лосева, которых он описывает, скорее не замечали всего этого, были не антисоветскими, а а-советскими, что ли. Не знаю, было ли это возможно в Москве.

Ужасна последняя глава — про приезд Лосева в Москву в 1998, кажется, году. «В грязноватом поезде татарском подъезжаю к городу Москвы». Лосев приехал по семейным делам, и попал в очень неприятный переплёт — с какими-то жуликами, милицией, муниципальным судом и всем таким. Профессор Лосефф (так он транслитерирует своё имя с американского паспорта), который, проваливаясь в грязь, мечется по недружелюбному городу от суда к опорному пункту милиции, вызывает жалость, хотя Лосев изо всех сил бодрится.

Но всё это не очень важно, это можно прочесть, наверное, в каких-нибудь других мемуарах. Правда, они будут написаны не таким блестящим слогом. Что нельзя прочесть ни у кого другого — я сейчас процитирую.

Не знаю почему, но этот отрывок произвёл на меня грандиозное впечатление. Это из главы «Про Иосифа». Имеется в виду, конечно же, Бродский, смерть которого в 1996 году была для Лосева, по-видимому, очень сильным потрясением.

В июне 97-го года я очень жарким днем плелся по римской виа Фунари к пьяцце Маттеи. Вдруг впереди из подъезда появилась фигура в голубой рубахе button-down с засученными рукавами, в хлопчатобумажных штанах цвета хаки. Рыжеватая седина вокруг лысины на большой голове. У меня сжалось сердце, я рванулся к нему и остановился. То был римлянин в обычной униформе что итальянцев, что ньюйоркцев нашего поколения. Поигрывая ключами, он шел к своему красному «фиату».

…
там обернулся ты буксиром утлым,
туч перламутром над каналом мутным,
кофейным запахом воскресным утром,
где воскресенье завтра и всегда.

Comments

[gr-s.livejournal.com]

Спасибо! Буду читать обязательно.
А из громадного файла хотя бы выдержки сюда, что ли...

[allocco.livejournal.com]

Ну, давайте так. Надеюсь, такой способ не доставит вам неудобств.

***

Летом 2000 года я делал предварительную разборку архива Бродского. Осиротелый старик, кот Миссисипи прыгал на стол, укладывался на рукопись, пахнущую хозяином, и тут же крепко засыпал. Заснув, он пускал слюнку, но я не решался его согнать, поскольку догадывался, что он имеет больше прав на эти бумаги, чем я. Если будущим исследователям творчества Бродского попадется в черновике расплывшееся пятно, знайте — это кот наплакал.

***

К тому времени у меня уже были вполне ясные представления о советской власти и все ее действия я считал глупыми и гнусными. Бородатый обормот-художник-поэт-буддист-оккультист в рваном свитере был для меня
просто малоприятным человеком, но комсомольский функционер или гэбэшник в гэдээровском костюмчике — выродком.

***

Как ни дорожил Володя своим номенклатурным благополучием, была черта, перейти которую он не мог. На заседании партбюро Союза писателей ему поручили быть общественным обвинителем на процессе Бродского. И вот, что он сделал. Тут же после партбюро спустился в буфет и нарочито прилюдно нахлестался коньяку до безобразия — с криками, битьем посуды, опрокидыванием мебели. И на следующий день явился, опухший, в ресторан спозаранку и все безобразия повторил, чтобы ни у кого не оставалось сомнений: у Торопыгина запой, выпускать в суд его нельзя. Это был бунт маленького человека в советском варианте, но все равно бунт, даже,
пожалуй, подвиг.

***

А вот смотреть, как вешают немцев, осужденных за военные преступления, на площади перед кинотеатром "Гигант", некоторые ребята из нашего класса действительно ездили. Они подробно рассказывали. Грузовики с откинутым задним бортом подъезжали под виселицу. Рядом с каждым немцем было по два конвоира. Они накидывали петлю, грузовик трогался, немец оставался болтаться. Три немца вели себя смело, стояли прямо, выпятив грудь, а один, самый молодой, очень боялся, у него ноги подгибались, конвоирам приходилось его поддерживать. Про трусливого висельника говорили с презрительной интонацией, а про бравых с легким оттенком уважения. Недавно в каком-то документальном фильме я увидел эту ленинградскую казнь. Само повешение деликатно не показали, оператор больше снимал толпу перед кинотеатром — в толпе много смеющихся молодых женщин.

***

Еще у меня есть книжка, изданная в 1933 году, "Воображаемые портреты", шаржи Николая Эрнестовича Радлова на ленинградских писателей (кстати, и название книги пародирует "Воображаемые портреты" Уолтера Патера). При мне в 45-м году папа перелистывал ее с приятелем (кажется, это был Шефнер) и почти над каждым портретом ставил значок — крестик, если писатель умер, или двойной крестик (# — "решетку"), если сгинул за решеткой. Портретов в книжке шестьдесят, двойными крестами помечены семнадцать. В двойной крест над С. Колбасьевым,
писателем-моряком и знатоком джаза, вписан кружочек с точкой посередине — мишень. Про Колбасьева папа знал точно, что его расстреляли. Немного подросши, я понял и помету над портретом Е.И. Замятина: стрелка и буквы "к.е.м." — уехал к е… матери, эмигрировал, спасся.

***

Я никогда не бывал до того в скорбных домах. Мне было немножко не по себе, когда меня проводили через отсеки, отпирая и вновь запирая за мной лишенные ручек двери. По мере того как мы приближались к среднебуйному отделению, где содержался мой друг, нарастал шум, напоминающий шум прибоя. Наконец последняя дверь отворилась, из нее, уже не приглушенный, вырвался коллективный говор душевнобольных и кисловатый запах больничного отделения. В дверях стоял с любезной улыбкой Володя, прямо над головой у него на стене коридора висел большой старательно начертанный транспарант: ЛЕНИН С НАМИ!

***

Как-то на эмигрантских посиделках в Вермонте разговор свернул на советские гостиницы и рестораны. И все необычайно оживились. Блестя глазами и едва не перебивая друг друга, мы рассказывали о победах над швейцарами и гостиничными администраторами. Я подумал: все здесь люди, немалого добившиеся в жизни, именитые ученые, известные писатели. Но вот их самые яркие и приятные воспоминания — это как удалось пройти в ресторан или получить койку в гостинице.

[allocco.livejournal.com]

И вот ещё, большой сентиментальный отрывок.

***

По утрам я долго пью кофе и читаю нашу местную газету "Новости Долины" ("The Valley News"). Кофе и чтение заканчиваются рассматриванием комиксов. В "Новостях Долины" по будням печатается тринадцать комиксов. Четыре из них я не смотрю из смутно-эстетических соображений. Остальные девять начинаю рассматривать с менее интересных, приберегая любимые напоследок. Стандартный формат, от которого художники лишь изредка отступают, три-четыре квадрата ("панели") с заключительной шуткой ("punch line") в четвертом. Если шутка действительно смешная, я стараюсь перевести ее на русский, но это не всегда удается, и тогда, вместо перевода, я пытаюсь объяснить идиоматическое выражение или характерно американскую бытовую ситуацию, которая там обыгрывается. Кому я перевожу и объясняю? Лет двадцать по крайней мере я об этом не задумывался, но однажды, запутавшись в особенно сложном объяснении, вдруг понял: каждое утро я рассматриваю свежую порцию американских смешных картинок с Борей Семеновым.

В 44-м или 45-м году Боря притащил мне стопку шведских журналов. Он или кто-то из его приятелей подобрал их в покинутом финском доме на Карельском перешейке. Интерес для нас с ним в журналах на непонятном языке представляли только яркие цветные комиксы в конце номера. Это были приключения какого-то незадачливого Блумквиста или, может быть, Корнблума. Боря быстрее, чем я, догадывался по картинкам, в чем там смех, и со сдержанным "ха-ха" объяснял мне. Вот я теперь и отвечаю ему, уже давно зарытому на кладбище библейского городка, тем же.

[poly-sonic.livejournal.com]

А кстати, что имеется в виду под ленинградской литературой 30-х (ближе к 70-м я думаю, что мне понятно)?

[allocco.livejournal.com]

Лосев в основном пересказывает то, что ему рассказали родители, которые были дружны с Введенским, Хармсом, Зощенко,... Кроме того, представители «филологической» поэтической школы (к которой принадлежали друзья Лосева) были близки к этим людям.

[gr-s.livejournal.com]

Прекрасно, благодарю вас!

[darnley.livejournal.com]

Великолепные отрывки, да. Спасибо.